Витебские бездомные: «У меня есть имя»

Как начать рассказ о тех, чьих имён мы не знаем, о тех, кого обходим стороной, о тех, кого стараемся не замечать на чистых улицах большого города и о тех, кто раздражает охранников супермаркетов и продавщиц ночных магазинов? Как начать разговор о людях, тенями блуждающих по широким проспектам и вынуждающих всех нас брезгливо морщить носы и смотреть на дорогу в ожидании трамвая?

Да, нам есть что ждать: мы ждём маршрутку, ждём отпуск, ждём свиданий, ждём завтра, которое будет лучше, чем вчера, ждём свободную кассу… И нас ждут: семья, дела, работа, дети, родители, друзья, кредиторы, грядки на дачах, невымытая посуда. А их никто не ждёт. Они никому не нужны. Они привыкли жить среди нас, но вне нас. И сейчас не так важно, кто из них и как попал на улицу. Не буду я сейчас пачкать интернет-страницу рассуждениями на тему: «Как ты спился? Где потерял свой дом? Почему растрепал свою жизнь?»

Пока мы пьём чай в своих уютных трёхкомнатных мирах, пока мы принимаем чужой уют с плазменного экрана, пока мы отважно сражаемся в интернет-спорах и доказываем виртуальным противникам, что жить надо по-другому, люди без будущего и с потерянным прошлым сиротливо прижимаются к стенам наших многоквартирных домов и через холодный бетон пытаются согреться остатками чужого комфорта и благополучия.

На Западе их толерантно называют Homeless. Homeless — бездомный, человек, потерявший дом. А мы со своей национальной славянской добротой и радушием сократили их имена до казённого БОМЖ. Бомж — человек без определённого места жительства. Бомж.

И какая сейчас разница, в каком определении их статуса больше человечности: в бомже или в бездомном? Какая разница, если и то, и другое стирает лица и забирает имена?

А ведь у каждого из них есть имя. И цель этого материала просто напомнить каждому из нас, что имя есть у всех.

Николай Иванович

Николаю Ивановичу 71 год. Из них двадцать четыре года он на улице. Его прошлая жизнь теперь только воспоминания: была служба в армии, был спорт, была семья и дети, была работа.

В 1990 году дом Николая Ивановича сгорел и он остался без документов, без крыши над головой, без прежней жизни. То ли время тогда было не лучшее, то ли желания у него не было, но, так или иначе, он оказался на улице.

Старик не потерял способность улыбаться и верить в завтра. Не так давно корреспонденты газеты «Витебский проспект» помогли ему сделать паспорт и оформить пенсию. Но дома у него по-прежнему нет.

На мои вопросы, о чём в жизни он сожалеет больше всего и что бы хотел вернуть, он ответил: «Молодость и возможность начать всё с начала». Мечтает Николай Иванович сейчас только о своём доме — больше ему ничего не надо.

Двадцать четыре года он скитается по городу, иногда ночует у приятелей из прошлой жизни, у случайных знакомых с улицы. Летом часто спит прямо под открытым небом. Почти всё время он проводит у Свято-Благовещенского храма в центре города. Сидит на крылечке и просит милостыню.

Он говорил мне, что хороших людей много и их гораздо больше, чем плохих. Николай Иванович со слезами на глазах рассказывал, что ему помогает настоятель храма: кормит, даёт деньги, не прогоняет со ступенек.

А когда я спросила, почему он не попросится в какой-нибудь колхоз, он ответил, что пробовал, но старики, такие как он, никому не нужны.

Так и сидит Николай Иванович, человек с именем и спорной судьбой, на крыльце церкви и не просит ничего, кроме нашего с вами внимания, а мы, не глядя в его глаза, суём в пакет скомканные купюры — наша совесть чиста, наши имена всё ещё звучат, наша жизнь слишком прекрасна, чтобы спросить имя того, кто плачет рядом с нами.

Юрий

Он стоит в толпе бездомных с пакетом в руках и просит милостыню. На него трудно не обратить внимание: большой, колоритный, с дерзким взглядом и громким голосом.

Юре 59 лет. Из них, с его слов, почти тридцать он провёл по тюрьмам. Впервые сел в 14 лет, а потом «всё пошло как будто так и надо было». Всего он отсидел девять раз. На момент нашего с ним знакомства Юра признался, что в последний раз вышел из тюрьмы пять дней назад. Принял мои поздравления со смехом и за что-то извинился.

Если считать его время на воле, то у церкви он стоит шесть лет. Воровать, с его слов, он не хочет и не может, а жить как-то надо. Кто-то из знакомых посоветовал стать у храма и просить подаяние. Вот и стоит Юра с пакетом в руках.

Он ещё долго рассказывал мне о своём прошлом, но при этом почти постоянно улыбался и даже пытался шутить. На прощанье я задала традиционный вопрос, который задавала всем бездомным:

Таня

Я не смогла пройти мимо неё. Она сидела у ворот церкви, немного в стороне от своих «коллег»-мужчин и даже как-то обрадовалась, когда я подошла к ней.

Таня родилась в 1970 году в Витебске. Всё было как у всех: мама, школа, учёба в училище, работа швеёй на одной из фабрик города.

Как сказала Таня, мать выписала её из квартиры, когда та получила срок, и фактически отвернулась от дочери. Так и оказалась наша героиня на улице со справкой об освобождении и незнанием того, куда идти дальше.

За что сидела, Таня говорить не захотела — только плакала. Последние семь лет она живёт на улице, ночует где придётся, просит милостыню у церкви напротив городского ЗАГСа и ни на что уже не надеется. В прошлой жизни она не оставила ничего. У неё не было семьи, не было детей, а теперь не осталось друзей и родственников.

Ей сорок четыре года — молодая по сути женщина, которая потерялась в жизни и которая до сих пор ждёт, что случится чудо и кто-то из спешащих по своим делам прохожих обратит на неё своё внимание и протянет руку помощи. Ей сорок четыре года…

Олег

Его ко мне подвела Таня, пока я слушала рассказы бездомных о том, как трудно жить на улице и как хорошо, что в город наконец-то пришла весна.

Вот что-то было в Олеге, что отличало его от всех «стояльцев» на паперти. Высокий, сильный, очень тихий и какой-то смущённый.

Олег восемь лет на улице. До улицы у него была жизнь. Родился он в Витебске, здесь были родители и брат. Олег военный — прошёл Афган, но говорить об этом отказался категорически.

Но за него говорила Таня. Она рассказала, что Олег служил в ВДВ, воевал, что у него были ранения, была контузия, потом была мирная жизнь.

Олег сказал, что летом устраивается на сезонные работы в колхозах и районных центрах:

Я долго пыталась разобраться, почему ветеран Афгана живёт на улице. Тем более, что Олег производит впечатление очень доброго, вежливого, скромного и честного человека. Я вспомнила про Союз ветеранов Афганистана, а Олег снова сказал, что ему стыдно туда идти.

Таня стала говорить, что здоровье у Олега хуже некуда. Бывают приступы эпилепсии — как отклик контузии; иногда он просто теряет сознание, да и годы берут своё. Он в ответ махал на подругу рукой и скромно улыбался:

Олегу всего пятьдесят четыре года — ему ещё можно помочь. Он бы даже сам мог себе помочь, но как убедить его, что в помощи со стороны нет ничего постыдного?

Истории этих людей спорны. Ни я, ни вы до конца не можем быть уверены в их правдивости, да и вопросов остаётся много. Но так или иначе эти люди есть и у них есть имена. Не думаю, что они кривили душой, когда говорили, что ждут помощи как чуда и сожалеют о том, что когда-то давно оступились, потерялись, заблудились в своих дорогах жизни.

У каждого из них есть имя. А за именем есть история жизни, всеми забытая, стёртая, выброшенная на свалку сломанных судеб.

Я не прошу читателя кидаться помогать всем бездомным подряд и обниматься с ними на площадях. Не надо. Просто в следующий раз, когда в многоликой толпе вы заметите кого-то с потухшим взглядом и с пакетиком для милостыни — вспомните, что у него тоже есть имя и перед вами стоит человек.

Автор: Анна Костко

Нашли опечатку? Выделите фрагмент текста с опечаткой и нажмите Ctrl + Enter.